Ухилянты уходят в облака

Бегунки и горы

Село Зелене Верховинского района Ивано-Франковской области расположено, можно сказать, в облаках. По утрам от травы поднимается густой туман и смешивается с близкими облаками — не разобрать, где что кончается. А начинается Зелене через несколько километров за последним блокпостом украинских пограничников, дальше только застава и Румыния — она по прямой в 10 километрах за очередной горой. Само Зелене протянулось на 12 километров вереницей домов вдоль горной речки Черный Черемош. Его гуцульскую аутентичность защищает расстояние и периодически засыпаемая крупными камнями дорога, проложенная между близкой горой и ревущей совсем рядом рекой, — чужие сюда редко едут бить машины и рисковать защитой двигателя. До районного центра, больницы, ресторанов, магазинов, толп туристов и асфальта ехать 22 километра, путь занимает примерно 50 минут. Местные зарабатывают и на пассажирских перевозках, и на туристических группах, стремящихся в относительную глушь, на сплав под гору Дземброня или в специализирующиеся на приеме организованных групп йогов усадьбы. Йогов, чаще всего вегетарианцев, тут зовут «те, кто пасет траву», это гуцульское идиоматическое выражение невозможно перевести на русский, как и многие другие местные фразы.

Главное слово тут: «Й-о-о!» — оно может означать как согласие, так и отрицание, равно как и иметь любую другую интонационную окраску. Миры гуцулов и мир туристов иногда расходятся довольно кардинально и даже анекдотично. Мы видели по дороге к Верховине рекламу разных походов, в том числе и поход на гору «Поп Иван», такие красивые рекламные указатели стояли вдоль дороги.

«По-нашему, по-местному гора эта называется По-пи-ван, там ветер всегда свистит, спивае (поет): у нас кажут: «Кугут пие!» (Петух поет. — русск.) Отсюда и гора По-пи-ван, там ветер сильно свистит-поет! А откуда взялся «Поп Иван», я даже не знаю», — рассказывает нам одна из старейшин села Зеленое Василина Алексеевна.

Местные спокойно констатируют некоторое снижение туристического потока за счет мужчин, не вставших на воинский учет. У меня лично электронное приложение «Резерв+» в телефоне проверили только один раз, на посту при въезде в Ивано-Франковскую область, но я в плохо «продаваемом» возрасте 55+, что называется, не целевая аудитория для мобильных групп ТЦК. Они в первую очередь на наличие воинского учета проверяют мужчин в возрасте от 25 до 45, остальных в армию берут уже с разбором, в зависимости от здоровья, звания и дефицитности военно-учетной специальности.

«Сорят в горах они сильно, много мусора оставляют, идут достаточно — по паре человек в день в летний сезон ловим», — говорит знакомый пограничник на блокпосте в Быстреце. Пограничники здесь живут жизнью общины, часть из них местные жители — такая вот работа.

«Они ж вообще не понимают, куда идут, иногда возьмут водички бутылочку, кроссовки мягкие городские и прутся в горы. Мол, что там километров 20 пройти, день всего — а в горах все нужно умножать на пять! А бывает, что берут рюкзаки здоровые, все необходимое, с их точки зрения, и не могут потом все это протащить на себе по горам, и бросают такие рюкзаки целыми, а иногда и сами остаются лежать, каждую весну тела собираем, в июле вот очередное, четвертое за сезон, вынесло речкой…» — рассказывает Михайло Кумлик. Рюкзаки и все к ним — от палаток и спальников до кариматов — бегунки бросают в любом случае. В Румынию, если добираются до границы, уходят налегке, с документами и деньгами, весь свой «туристический» мусор оставляют горам.

Даже четырехчасовая «прогулка» за грибами в местных горах приводит к непривычной долгой боли в голеностопных суставах, на них идет главная нагрузка. В лесу еще есть змеи, дикие осы, ядовитые грибы — он вообще-то живой, дикий.

Главной моей покупкой во время жизни в горах стали самые дешевые армейские летние берцы. Они жутко пахли клеем, быстро мокли под напором обильной утренней росы и трудно надевались на ногу, но голень держали и от гадюк стопу и выше худо-бедно защищали — может, в первую очередь из-за запаха, местные жители и пограничники иногда украшают свою обувь кусочками чеснока, они уверены, что его не любят змеи. Но чаще местные женщины идут вверх в высоких резиновых чоботах, они тут высшего качества — «силиконовые», — сто́ят в единственном в селе магазине примерно 8 евро. Для резиновых сапог никакого чеснока не надо, женщины полностью снашивают ребристую подошву за один сезон и покупают новые силиконовые чоботы на следующий.

Женщины обязательно ходят в гору, метров на 500 и больше вверх, дважды в день, утром и вечером — доить коров. Коровы здесь, как в Индии, совершенно свободные животные без любых привязей и привязок к местности — бродят целыми днями с большими колокольчиками на шее и желтыми «паспортными» клипсами в ушах по горам в поисках особо свежей травы и вкусных белых грибов, они их тоже едят. Ты можешь спускаться с очередной горы, внимательно сканируя камни и предательский мягкий мох над ними — пронесет или лучше уже не рисковать сломать ногу, не лезть вниз? И тут раздаётся громкий звон чуть ниже, а чуть правее на склоне ты видишь свежую коровью лепешку и сразу понимаешь, что полонина близко и все не так плохо, коровы этот спуск-подъем уже давно освоили и тропу свою протоптали, ее просто среди молодых смерек нужно разглядеть. Коров тоже кусают время от времени гадюки, их яда на большие тела домашних животных не хватает, но ноги опухают, и местные женщины поголовно умеют в таких случаях делать нужные уколы своим коровам.

Наша соседка Галина Зеленчук потрясла меня простым фактом: она носит в горы с собой ампулу гормонального препарата дексаметазона и шприц, то есть вот так имеет с собой препарат экстренной противошоковой терапии из арсенала реанимации — просто на всякий случай. Сыворотки на случай укуса гадюки тут очень давно не видели, в горах любая женщина обычно одна, и справляться с проблемами тоже должна сама, какими б они ни были, от расстояний до «ухилянтов» в лесах. Галина один раз свою ампулу себе колола — наступила в лесу на гнездо диких ос, они очень быстро искусали ей половину тела, но женщина вколола заветную ампулу и как-то добралась до дома.

Хозяйка нашего дома Люба говорит четко, коротко и ничего лишнего. На мой вопрос о гадюках она веско роняет: «Якщо вона мене вкусить, то вона здохне!» («Если она меня укусит, то она сдохнет!» — Прим. ред.) — и это так крепко звучит, что непонятно, от чего та змея «здохне», возможно, не выдержит вкуса крепкой гуцульской крови.

Реальность жизни в горах проста и сурова. Летом нужно успеть сделать все для зимы — заготовить много сена для коров, дрова для печек (газа здесь нет) и собрать грибы. Михайло с гордостью рассказывает про своего старшего сына, что на первую машину свою он заработал сбором грибов. Сушеные местные белые грибы стоят в Киеве и Одессе примерно 3500 гривен за килограмм, тут их скупают где-то по 1500, на один килограмм сушеных белых уходит 10–12 сырых. Еще собирают и ценят лисички, и еще мухоморы. Последние для туристов — те любят и с удовольствием покупают «лечебные» настойки мухоморов на самогоне.

В лес тут ходят не как на работу, а как на специализированный огород — два часа туда, два назад, после дойки коровы, например. Хозяйка энергично уходит далеко в лес пробежаться по изученным десятилетиями таких пробежек грибным местам — белые всегда растут примерно на одних и тех же локациях. Хозяйки на коротком забеге быстро набирают пару «вышиванок» (так тут зовут пакеты из местного магазина с характерным орнаментом) и возвращаются с горы с молоком и грибами, быстро чистят их, режут пластинами и выкладывают над печью на специальные сетки-сушки. Это принципиальный момент — на обработке уходит треть веса грибов, их нужно долго тащить с горы на себе, некоторые пробуют обрабатывать улов наверху, чтоб меньше нести, но в основном это ритуал — чистка грибов в тепле под чашку кофе, дома.

Муха как улика

Галина Зеленчук взяла нас один раз с собой в гору, подоить коров и пройтись грибными местами. Мы ходили шесть часов, посмотрели в горах брошенные и вновь построенные усадьбы и вернулись, когда гости гор начали выбиваться из сил. Галина вежливо сообщила, что пройденное — это обычно треть ее дороги за грибами. Также мельком рассказала о находках: бегунки бросают хорошие вещи, она нашла как-то четыре метра плотного полиэтилена под палатку, теперь накрывает им сено для коров.

У Галины рядом всегда добродушная большая дворовая собака — ее зовут Муха. Через три часа Галине позвонили из полиции: что за ухилянта она принимала дома, куда он пошел? Гость ходил по селу и везде рассказывал, что его покормила добрая женщина с собакой по прозвищу Муха.

На следующий день этот бегунок снова пришел к знакомому дому, но там на месте был строгий муж Васыль, который уже знал эту историю. А Галина в сердцах взяла свой телефон и набрала оставшийся там номер сестры беглеца: «Чего ж он вештается (слоняется) и болтает при этом везде!?» И услышала: «Да он и нас всех достал! Второй месяц по горам гуляет, никак не идет через ту границу!»

В бега на кордон идут разные люди, бывают и такие, толком не устроенные в жизни и пространстве. А бывают и молодые люди, которые действуют более решительно. Я таких знаю лично — тренер по плаванию моих детей Антон бежал прошлой зимой через Черновцы, доехал туда поездом, потом пешком шел через границу с несколькими такими же желающими. Рассказывает — а он продолжает общаться с тренерами в бассейне, — что поверил в бога, когда пограничники вышли на их палатку и не заметили или не пожелали замечать ее и спускаться с горы. Сейчас работает водителем в Мюнхене, развозит продукты по магазинам. 

«ведет» людей по телефону, указывает ориентиры, приметные деревья — таким образом обновил, модернизировал и освоил чужой бизнес. Такие ребята считают, что к походу через границу нужно готовиться — как минимум три месяца усиленно заниматься в зале, подтянуть физическую форму, купить удобную курточку, павербанк для телефона.

Все это не про горы, в которых был я. В Зеленом время от времени пропадает сеть мобильной связи, просто так — на день. Про мобильный интернет, привязку по гугл-картам, подсчет сделанных шагов в приложении даже смешно говорить, ничего от городской цивилизации тут нет. Есть цивилизация особая, гуцульская, где все про всё знают и понимают. Бегунки здесь едут поездом на Ворохту, оттуда пешком, обходя по кругу гору Дземброню, идут на Зеленое и дальше — местные хорошо знают эти маршруты и перечисляют все полонины, которые минуют пришельцы, и обычные места, где они начинают блуждать. Этот путь только на картинке выглядит просто, если преодолевать его пальцем по карте.

Через эти горы не просто пройти по гуглу, а проводники у бегунков бывают, но редко. «Ты ж понимаешь, тут любой проводник больше двух походов не выдерживает — светится на фотоловушках и попадается!» — с улыбкой поясняют местные.

Бегунки, которые попадаются, делятся по возрасту — до 25 лет получают административный штраф, старшие едут в Территориальный центр комплектации, они чаще всего ранее уклонялись от постановки на воинский учет.

Диета в горах

Особый раздел местной жизни — это еда. Она только подчеркивает тяжесть здешней жизни — гуцулы едят все жирное, насыщенное, «масткое», как говорит наш хозяин Михайло, — это значит приправленное вместо масла смальцем. Здешний банош — кукурузная каша, сваренная на жирных сливках из коровьего молока и иногда сверху приправленная шкварками (жареным салом), — для обычного горожанина просто синоним панкреатита.

«Меня все уважают, — говорит Михайло. — Я когда забираю туристов с баз, днем или вечером, меня всегда приглашают с ними за стол. Но я тем не наедаюсь — их же кормят худо! У меня всегда с собой шмат сала! Там на базах наши повара работают, но за этими столами половине туристов от нашего баноша может плохо сделаться! И мясо часто у них вот это — ку-ря-ти-на, го-вя-ди-на… А я только на свинине свою работу вывожу, у нас, чтоб жить, надо много работать!»

«Худо кормят» здесь звучит не в смысле «плохо», а как производное от слова «худощавый». Здесь горы, заморозки с минусовой температурой бывают и летом, привычные овощи обычно не вызревают — даже борщ здесь «гуцульский», с местным белым буряком, копчеными свиными ребрами и закрашенный местной жирной сметаной.

Здешний кулеш — это тот же кукурузный банош, сваренный на сливках, рядом с которым ставят тарелку тушеных в обильной порции сметаны белых грибов. Рядом хозяйка ставит еще и жареные на сале грибы. Если предварительно не поворочать бревна в горах, то много этого не съесть.

«Мой дед убил польского жандарма»

«Лучше всего жить было при Австро-Венгрии, так люди старые говорили, что налоги самые щадящие были, при Польше уже стало хуже», — в Зеленом такая фраза звучит как воспоминание о прошлой неделе, здесь связь времен зрима и понятна. Селу около двухсот лет или больше.

Местная легенда гласит, что основатель села жил на Ясинове, и был пан местный, который хотел купить у него его землю. И вот он сказал, что взамен обработанной земли тот может взять столько, сколько сможет обойти за день. «И он пошел и обошел Быстрець, Дземброню и Зелене по Явирник, вот он и был основателем, а его родня уже собралась и построила тут первую церковь — небольшую, скорее часовню, 6 на 6. А потом сюда пришла семья швабов Янушевських, это были поляки, швабами их назвали местные, потому что одеты были не по-гуцульски, все чужие были швабы, и вот приблизительно в 1848 они и построили нашу церковь», — описывает деяния своих предков Василина Алексеевна Зеленчук, она здесь всю жизнь проработала в местной школе, все собранные исторические хроники и документы передала в будущий школьный музей.

Первый предок легендарный, но уже его внуки имели имена и фамилии — они строили 170 лет назад местную деревянную церковь и легли в первые могилы на ее кладбище, их памятники до сих пор стоят перед Храмом Усекновения головы Иоана Крестителя. Это важно — День усекновения головы Иона Крестителя в Зеленом храмовый праздник и, соответственно, день села, отмечали мы его вместе со всем селом 29 августа с Православной церковью Украины, по Юлианскому календарю. В России этот церковный праздник 11 сентября.

Советскую власть и ее засилье тут меряют по срокам закрытия этой церкви — службы прекращались на 35 лет, росписи своих предков местные люди внутри задрапировали черной тканью, деревянный храм пережил чужую власть без повреждений.

Церковь настоящая, гуцульская — отопление в ней сделали только в нашем веке, до того больше ста лет суровыми зимами местные на службе грели ее только своим дыханием. Отец Микола, настоятель храма, — настоящий горный священник с крепкими твердыми ладонями, которые четко говорят про своих коров, заготовку сена и все остальные правильные работы по хозяйству. Его уважают безмерно, считают авторитетом по решению любой жизненной проблемы, мы тоже были у него.

На кладбище возле храма пять могил с флагами, погибших на войне односельчан. Мы долго стоим перед могилой Петра Федорчука с позывным «Гуцул» — возле нее прапор 36-й бригады морской пехоты, дата смерти на памятнике 12 апреля 2022, это безошибочные маркеры погибшего защитника нашего Мариуполя.

«В 2022 году из села было на войне около двухсот человек, многие сейчас уже вернулись, списались после ранений, пять человек погибли», — рассказывает отец Микола.

Сын наших хозяев пошел в пограничники, был переведен в Донецкий пограничный отряд и уже полтора года воюет, сейчас в Харьковской области. На семейных праздниках мы видим девочку Виру, шести месяцев, с ней готовно возятся все — она родилась в день похорон умершего от ран отца, он тоже лежит под флагом под церковью. Мы нашли это село случайно — познакомились в Киеве с Галиной из Зеленого, она поговорила с кумовьями, и они нас приняли в своем гостевом доме. Брат мужа Галины тоже воевал и погиб на войне.

Здесь вообще все всё знают и помнят. Мы живем в гостевом доме под горой с лесом, он считается «молодым» — до 1945 года вместо леса на горе было пастбище, но «москали забрали землю, и все заросло». Наш хозяин Михайло рассказывает, как он добивался возвращения родовой земли, выкупил ее после получения независимости Украины у государства. Его отец из семьи депортированных, в их родовом доме советская власть сделала магазин, он в восьмидесятые годы захирел и закрылся, Михайло с гордостью рассказывает, как его батько выкупил потом у сельсовета старый деревянный дом своих родителей.

Василина Алексеевна Зеленчук родилась в 1944 году, помнит депортацию в Сибирь своей семьи в 1950-м и знает, что ее дед жил «вон на том горбу», его звали Василь Савчук. А еще она знает, что он тут участвовал в убийстве польских жандармов.

«В 1920 году Гуцульское восстание организовывалось по селам, самый большой отряд был в селе вон за тем горбом от нас, в Голубах, восстание готовилось, но в последние дни не было координации нужной, не могли все согласовать, чтоб все села выступили одновременно, — обстоятельно поясняет Василина Алексеевна. — И началось восстание с того, что у нас в Зеленом убили двух жандармов польских, поспешили наши, получается, первыми выступили. Потом прислали карателей, руководители восстания бежали в Прикарпатье».

Учительница русского языка: история депортации

В селе о нас знали все уже на первой неделе: что есть такой журналист Дмитрий Дурнев, на его имя приходят посылки на пункт «Новой почты», и он ходит тут, расспрашивает. Как-то сформировалось локальное мнение, что рассказать о старых временах и депортации односельчан в Сибирь должна Василина Алексеевна.

«Я 1944 года рождения, как раз я родилась 13 апреля, а в сентябре со мной мама пряталась от стрельбы, мне было пять месяцев, когда “освободили” нас от немцев.

Депортировать наших начали с 1939-го, когда русские пришли первый раз, хуже всего депортация была в 1947 году, когда голод был. Папа мне рассказывал, у него были кони, и они везли депортированных по большому снегу, еле пробивались через Кривопильский перевал на Ворохту.

Страшные времена были — не понравился кому, всегда можно было пойти в КГБ (НКВД), пожаловаться и избавиться от соседа. Но больше страдали те, кто был в «партизанке» или помогал ей. Тут действовала группа Заведия, он наш был местный из Ильцив, но он такой особенный — он говорить мог на русском чисто, переодевался в офицера советской армии и ходил себе свободно по Верховине, отчаянный, смелый и находчивый одновременно.

— Помните свое выселение?

— Все помню! У нас было две небольших хаты, одна тут возле дороги, а вторая вверху, нужно было подниматься в горы. Но мы уже жили внизу, к нам пришли и предупредили, что будут выселять. Нам попался какой-то очень добрый капитан, старший офицер в этой группе — он сказал, чтоб брали все что сможем, неизвестно куда потом попадем!

Мы забрали с собой и одежду, и всю еду, в хате осталась посуда разве что. И это была удача, бо было что есть даже там, куда нас довезли.

Вывезли нас из дома 5 марта, привезли на пересыльный пункт в Коломыю, и уже не помню, на какой день нас подняли и повезли в вагонах в Сибирь. Привезли еще в местную зиму на пустое место — были просто берег и небольшая полянка, где поставили большие военные палатки. Напротив, через реку Чулым, было поселение из высланных еще в 1932 году украинцев, они нам той первой зимой привозили замороженное молоко, мясо, продавали — они по-украински через почти 20 лет в Сибири и не говорили уже.

И мы в них жили, в палатках тех, пока не построили для себя бараки –—так с нами началось село Старошумилово, это был Тигульдетский район Томской области. Там с нами были украинцы, латыши и литовцы.

Мы там жили с 1950 года по август 1958-го, пока нас всех не освободили. Детей официально освободили еще после смерти Сталина, а вот родителей держали до 1958-го. В середине августа мы поехали, нам запретили возвращаться туда, где мы жили, могли ехать по всей Украине, но не туда, откуда нас забрали.

Но папа с мамою не представляли себе другой жизни, они тут всю свою жизнь провели, и мы вернулись в родное село, и за то, что мы нарушили их закон, папу арестовали, и он отсидел в тюрьме еще три месяца, тогда еще в Станиславе (Ивано-Франковск сейчас).

— Помните школу свою?

— Ну а как же! В школу я пошла в 1952 году, папа боялся меня совсем малую отдавать в 7 лет, и мне уже почти 9 было. Там ведь морозы были, самый сильный — 58 градусов! А минус 25 — это была такая обычная температура, никому в голову не приходило, что можно в школу не идти.

— А кроме вас и латышей с литовцами никого не было?

— Потом уже, когда построили пилораму, узкоколейку, дизель откуда-то взяли, просеку пробили в тайге, и начались лесозаготовки… Бараки себе мы ставили с кругляка, а после пилорамы появились доски, и сруб уже был, смогли полы постелить и крыли крышу тоже досками, она не текла совсем почему-то. Строили украинцы, латыши, а потом начали приезжать вербованые со всей России, по контрактам. До них все было тихо-мирно, потом стало по-другому, пошли пьянки, и убийство было… Наверное, у них такая ментальность до убийств была.

Школа у нас была семилетка, я в ней проучилась до 6 класса и в 7-й пошла уже здесь, дома.

— Гуцулы, латыши, литовцы — кому было сложнее?

— Нам как-то легче было, мы легче воспринимали речь, ну, русскую. В первом классе, помню, начались торжества, у нас их на все праздники советские проводили, такой закон был: читали лекцию, сидел президиум, в него сажали лучших учеников школы, потом художественная самодеятельность. Пели мы исключительно революционные песни — «Варшавянку», другие, хор школьный был, учитель пения. Сидела я за партой с мальчиком из Литвы, его звали Римас Черкесас. А латыши в основном хлопцы были, девчат в классе не было, я их потому не запомнила.

В той школе у нас работал учком — ученический комитет. Главой его была девочка из Заболотова, у нас дети были из западной части Украины отовсюду в основном. Звали ее Слава Нагирняк — я хорошо помню, потому что в пятом классе я уже была секретарем ученического комитета. Там такое было патриотическое воспитание, что…

Знаете, я помню, как в ссылке сразу в первом классе на первом же празднике я уже стояла и читала стих, я его весь не помню, но там было:

Пишут по белому черным,

Пишут по черному белым,

Перьями пишут и мелом:

«Нам не нужна война!»

(Самуил Маршак)

Куда оно все у них делось? У нас такая вера была в то, что все, что нам говорят, пишут, — то святая правда была!

Потом, уже в институте, со мной учились две девочки с востока, из Донбасса, учились в одной группе и одной комнате жили — Валя Горшкова и Варя Токарева. И мы изучали литературу ж всю, практические занятия были, и зашла речь про «Молодую гвардию». И Валя Горшкова вдруг говорит: «Вы знаете, какая же брехня то все было, про “Молодую гвардию” у Фадеева!»

— Отец не просил вас в школе помалкивать, быть осторожнее, понимать, что вы отличаетесь от других детей?

— Нет, нас, ссыльных, не отличали (різнили) в Сибири абсолютно. Для учителей мы были одинаковые, тут, когда вернулись, тоже — я первые полгода отвечала по-русски, все нормально это воспринимали. В те годы много ссыльных возвращалось. Нас из нашего села только в тот один мартовский день 1950 года вывезли 155 человек! Семьями вывозили — как есть семья, так ее и выселяли.

Я что еще помню — когда нас выселяли, папа хотел оставить младшего брата, ему 4 года всего было, мала дитина, никто не знал, как трудно будет. Меня папа очень любил и хотел с собой взять, а брата сохранить вроде… Но тот капитан вдруг сказал: «Олексию, Олексию, ты не знаешь, вернешься ли ты к нему…» И мама тоже сказала: то, что будет с нею, то будет и с детьми ее, не оставит она никого, — и так мы и поехали всей семьей, вчетвером.

Тяжко было в тех вагонах-товарняках, холодно, стены из досок, нары — и в Коломые на пересыльном пункте, и в вагоне на тех нарах и спали. В центре вагона стояла буржуйка, пока ее топишь, было теплее, на тех нарах мы лежали вместе с еще одной семьей из нашего села Зеленого. У них маленький ребенок умер в той дороге, простудился и умер. Тело забрали на остановке, и всё, никто не знает, та дитина похоронена или нет…

— В вашей семье понимали логику всех этих репрессий?

— Знаете, мой отец был комендантом самообороны в селе — это что-то типа местной милиции, от «лесовиков», они следили за порядком в селе. Но, я не знаю причину, жалею, что не расспросила, почему он потом ушел? У нас в лесах «партизанка» была еще до 1953 года, когда убили Завидия и притухло все, кого арестовали и судили на 10–25 лет…

Но мой отец вышел раньше, когда Сталин объявил амнистию «лесовикам», обещали тогда, что все, кто выйдет, судимы не будут. Я так думаю, что отец мой достойно вышел, никого не предал, потому что «лесовики» тогда были такие — при малейшем подозрении в измене сразу карали. Но отец мой выжил.

Амнистия, как выяснилась позднее, была не настоящая, всех в 1950-м потом отправили в ссылку. Но отец мой говорил, что, может, так и спаслись — потому что семью могли убить, или те, или эти…Тогда было так: сегодня приходят советские солдаты, и всё дай, дай, дай есть и пить. А на следующую ночь приходили «лесовики», и тоже нужно было давать, а если уже нет ничего? Страшные времена были, страшнючие, ложились спать и не знали, как проснешься, живой ли будешь наутро?

— Не хотите передать привет каким-нибудь русским в Томской области?

— Нет, нашего поселка больше нет; мы, латыши, литовцы выехали, а потом налетела как-то саранча и съела все что могла, жить стало невозможно. И те завербованные, что там еще оставались, просто выехали. Так что вроде Старошумилово наше есть, а жителей там нет.

— А как вы стали учителем русского языка и литературы?

— Ну, как закончила среднюю школу, я подала документы во Франковский педагогический институт. Знаете, у меня даже в группе было пять девчат из депортированных, но они это скрывали. А я, глупая, в автобиографии все как есть написала — где мы были и как, по порядочку, это ж автобиография! Потом я думала, может, это была формальность, и никто эту мою автобиографию не читал? У нас был историко-филологический факультет, учили историков и филологов, украинских и русских. Но на русское отделение набирали всего 50 человек студентов, я так себе думаю, что набирали только тех, кто более-менее понимал русский язык, говорил на нем хоть как. Мы сдавали сочинение на русском — там мне повезло, мы в школе изучали и писали сочинение по Горькому, роману «Мать», и ровно та же тема была на вступительных, мне трудно высказываться на русском иногда, но пишу, выражаю свои мысли на бумаге я гораздо лучше. Написала на «4», это был 1964 год, устный экзамен я сдавала по Лермонтову.

А через четыре года на выпускных я уже сдавала психологию, научный коммунизм, русский язык и литературу. Украинского языка на четвертом курсе института у нас уже не было.

Но все же я думаю, что на востоке Украины больше уничтожали украинский язык, чем у нас. Я практику студенческую проходила во Франковске в 12-й школе, где учились в основном дети военных советских, там был русский язык, отдельная такая школа была, а вот остальные украинские не трогали.

Слушаешь того Путина, какие он выдает познания в истории, и удивляешься «» человече, где же ты был, как ты вырос? Но переубедить такого человека из КГБ уже невозможно, наверное.

***

У Василисы Алексеевны большой чистый ухоженный деревянный дом рядом с домом семьи сына, везде порядок и следы учительского труда, грамоты, фото. Говорит, что в советское время в Верховине для учителей оставляли книжки в магазине новые, они все покупали. Шкафы с книгами как отпечаток времени — вижу, например, скорее всего, посмертное собрание сочинений Всеволода Кочетова.

Хозяйке уже больше восьмидесяти, суставы побаливают, и как невестка и сын она по горам за грибами больше не ходит. Но слышит от сына о находках — ночевках чужих, брошенных вещах. Эти непонятные чужие люди, прохожие в родных горах, ее тоже занимают, и она о них думает иногда.

«Знаете, мне кажется, что их гонит страх, — говорит мне напоследок хозяйка дома. — Я думаю, что они боятся войны, мобилизации, а иначе что? Весной у нас тут нашли (тело), нашли уже скелет, но документы были — из Чернигова, военкомата, так далеко от нас. Неясно, один он шел или в группе, и его там прибили те, с кем он шел, неизвестно. И есть вопрос, что, может, лучше пойти воевать, чтоб принять если смерть, то какую-то нормальную? А тут какая у него смерть была, что в ней было… ну, смысл какой был?»