Мир после норм
Жительница Харькова на фоне разрушенного российской бомбой жилого дома, Украина, 30 октября 2024 года. Фото: Sergey Kozlov / EPA
На рубеже XX и XXI века люди сохраняли убеждение в том, что международный порядок — это архитектура из норм, институтов и обязательств. Что суверенитет — это право, которое нельзя нарушать без консенсуса. Что международное право — инструмент сдерживания произвола. Что справедливость — если не универсальна, то хотя бы потенциально применима.
Однако 2025 год делает очевидным: эти конструкции демонтированы. Сегодня мы живем в мире, где право больше не определяет границы допустимого, где международные институты утратили не только эффективность, но и символический вес, а сила снова становится основным языком взаимодействия между государствами.
Крах международного порядка — это не взрыв, но эрозия. Порядок не исчез внезапно, он растворился: в компромиссах, в исключениях, в молчании.
Один из первых тревожных сигналов — Камбоджа в конце 1970-х. Режим Пол Пота уничтожает до четверти населения страны. И всё же продолжает представлять Камбоджу в ООН.
Никакого вмешательства международного сообщества, никакой ответственности для режима. Так было отправлено первое послание: даже геноцид не всегда влечет за собой последствия.
В 1988 году Ирак применяет химическое оружие — против иранцев и собственного курдского населения. Халабджа (город на границе с Ираном, где произошла газовая атака против гражданского населения. — Прим. ред.) становится синонимом отравленного молчания. ООН знает, фиксирует, но не принимает никаких мер. Саддам Хусейн не сталкивается с международными санкциями за применение запрещенного оружия массового поражения. Это знание о безнаказанности становится опытом для всех.
Затем Сомали, 1992–1995 годы. Гуманитарная операция ООН терпит неудачу после гибели американских солдат. Мир отступает. Страна остается в состоянии полного институционального вакуума и управленческого хаоса. Так в международной практике появляется прецедент отказа: если ситуация слишком сложна, можно просто уйти, как потом американцы уйдут из Афганистана.
Катастрофой становится Руанда, это 1994 год. Геноцид против тутси уносит около 800 тысяч жизней за 100 дней. ООН знает, ООН присутствует — и ООН не вмешивается. Более того: геноцид не называется геноцидом, чтобы избежать обязательств по Конвенции о предупреждении и наказании преступления геноцида. Юридическая точность становится моральным прикрытием.
Через год — Сребреница. ООН гарантирует защиту мусульманскому анклаву в Боснии. Но когда сербские войска входят в город, миротворцы отступают. 8000 мужчин и подростков расстреляны в зоне ответственности ООН. Предел институционального бессилия пройден.
А затем — поворот от бездействия к инициативному нарушению норм. 1999 год. НАТО и США начинают бомбардировки Югославии без мандата Совбеза ООН. Цель — остановить этнические чистки в Косово. Но юридически — это прямая обходная операция: международное право мешает? — значит, можно действовать без него. Гуманизм становится оправданием силы.
2003 год. США и союзники вторгаются в Ирак под предлогом наличия оружия массового поражения. Мандата ООН — нет. Оружия — тоже не обнаружено. Ложь на старте войны разрушает остатки доверия к международной системе. Нарушение становится нормой.
В том же десятилетии происходит один из важнейших правовых прецедентов: признание независимости Косово в 2008 году. США и ключевые страны ЕС признают отделение от Сербии без согласия Белграда и без мандата Совбеза ООН. Это решение воспринимается многими как акт моральной справедливости; но оно разрывает универсальность принципа территориальной целостности и показывает, что два фундаментальных признака, важных для современной жизни, — нерушимость границ и право нации на самоопределение — противоречат друг другу. И никто не знает, как разрешить это противоречие. Россия, Турция, Китай, Иран и другие страны внимательно фиксируют этот момент.
Уже через несколько месяцев Россия вторгается в Грузию, заявляя, что Абхазия и Южная Осетия имеют право на независимость. Аргументы — зеркальные. Прецедент уже существует.
Уничтоженный грузинский танк в Цхинвали, Южная Осетия, Грузия, 11 августа 2008 года. Фото: Юрий Кочетков / EPA
2011 год. Ливия. НАТО начинает операцию с мандатом ООН для защиты граждан. Но вмешательство быстро перерастает в прямое свержение режима Каддафи. Мандат безопасности подменяется сменой власти.
2014 год. Сирия. США и союзники бомбят территорию без согласия сирийского правительства. Создают базы, сотрудничают с оппозицией, действуют на постоянной основе — без мандата. Официально — борьба с терроризмом. Но де-факто — нарушение суверенитета, оформленное как вынужденная норма.
2014 год. Крым. Донбасс. Россия использует логику Косово: право на самоопределение, защита русскоязычного населения. Теперь и Восток говорит на языке Запада. Это больше не нарушение.
Далее — по нарастающей. 2020 год. Турция вводит войска в северные районы Сирии и Ирака под предлогом борьбы с курдским терроризмом. Мандата нет. Международной реакции — нет.
2022 год. Россия начинает полномасштабную войну в Украине. Это уже открытая агрессия в Европе, крупнейшая с 1945 года. ООН осуждает действия России, но ничего не может сделать.
2023 год. Азербайджан силой возвращает Карабах. Массовый исход армянского населения. И снова — без вмешательства. Мир привыкает.
2025 год. Израиль наносит удары по Ирану, США поддерживают. Цель — ядерные объекты. Мандата Совбеза ООН нет. Но и негодования уже тоже нет.
Так на наших глазах исчезает основа глобального порядка: идея о том, что никто — ни велик, ни мал, — не имеет права применять силу без ограничений. Теперь — может. И часто — делает. Именно в этой логике возникло молчаливое разрешение на любой удар, если ты достаточно силен или достаточно убежден в своей моральной правоте. А это — уже не право.
Не каждое применение силы в обход международного права одинаково по масштабам или последствиям. Есть ситуации, где вмешательство действительно спасает жизни: например, как утверждали участники НАТО в 1999 году, в Косово. Есть конфликты, где легитимность действий вызывает споры. И есть откровенные акты агрессии. Но с точки зрения эрозии общего правопорядка все эти случаи объединяет одно: они подрывают идею универсальности нормы.
Интервенция НАТО в Косово стала тем моментом, когда международное сообщество — пусть и из лучших побуждений — впервые пошло в обход Совета Безопасности ООН. Формальный мандат на применение силы получен не был. Тем не менее, операция состоялась под лозунгом гуманитарного вмешательства и была позже признана многими странами как морально оправданная. Как писал политолог Майкл Игнатьефф в своей книге «Human Rights as Politics and Idolatry», легитимность становится важнее легальности, когда мы имеем дело с геноцидом.
Но кто решает, что происходит именно геноцид? И кто определяет, допустимо ли действовать без санкции международного права? Эти вопросы открылись тогда — и остаются открытыми по сей день.
В 2008 году признание независимости Косово, несмотря на протесты Сербии и без одобрения Совбеза, закрепило прецедент: можно не только применять силу в обход ООН, но и менять границы государств без согласия их правительств.
Именно на этот пример ссылается Россия, когда в 2014 году аннексирует Крым и признает ЛНР/ДНР. В речи в Госдуме Владимир Путин прямо заявил: «Запад сам показал нам пример с Косово: если можно им, почему нельзя нам?»
Аналогичная логика наблюдается и в других конфликтах.
В Ливии операция начинается с мандата ООН на защиту гражданских, но перерастает в свержение режима. Бывший министр иностранных дел Франции Юбер Ведрин позже признал: «Мы вышли за рамки мандата. Это подорвало доверие к международной архитектуре безопасности»
В Сирии коалиция под руководством США действует на территории Сирии без согласия властей страны. Формально — борьба с ИГИЛ. Фактически — постоянное военное присутствие, поддержка оппозиции, создание баз.
Израиль в 2025 году наносит удары по объектам в Иране, которые сопровождаются заявлениями о праве на самооборону. Но, как подчеркивает международный юрист Кристин Чинкин: «Право на самооборону не должно становиться универсальным оправданием для любых односторонних действий. Без механизмов институциональной проверки оно подрывает принципы Устава ООН».
Вид на дом, пострадавший в результате израильских авиаударов к северу от Тегерана, Иран, 13 июня 2025 года. Фото: Abedin Taherkenareh / EPA
Следующим таким прецедентом вполне может стать Тайвань.
Здесь налицо все факторы:
Это и есть главная проблема: каждое исключение со временем превращается в норму. Я не утверждаю, что все эти действия равны. Но они формируют одну и ту же структуру последствий.
В результате, в глазах государств и граждан международное право становится гибким и избирательным. А гибкое право — это уже не право, а политический инструмент, которым можно пользоваться в зависимости от статуса, силы и союзников.
Если раньше международное право служило рамкой, внутри которой решались конфликты, — сегодня оно стало ширмой. Формально оно существует, но его принципы всё реже становятся основанием для действий. Основные институты, на которых держался послевоенный миропорядок, либо парализованы, либо дискредитированы, либо попросту игнорируются.
Организация Объединенных Наций давно превратилась в арену деклараций, а не решений. Ее главный орган — Совет Безопасности — блокируется правом вето постоянных членов. При любом серьезном кризисе великие державы используют вето не как средство предотвращения насилия, а как инструмент защиты своих интересов. Это превращает Совбез не в гаранта безопасности, а в несостоятельную структуру, где сталкиваются интересы сверхдержав.
Примеров тому более чем достаточно: от Руанды и Сребреницы до Сирии, Украины и Палестины. Когда одни государства используют международное право как прикрытие, а другие — игнорируют его вовсе, система теряет не только эффективность, но и легитимность.
Международный уголовный суд, учрежденный как символ универсального правосудия, теряет авторитет. Его юрисдикцию не признают США, Россия, Китай, Индия, Турция, Израиль и другие крупные игроки. При этом даже те страны, которые формально поддерживают МУС, склонны игнорировать его решения, если они противоречат национальным интересам.
Парадокс состоит в том, что сам принцип универсального правосудия оказался геополитически уязвимым.
МУС инициирует расследования в отношении африканских стран или отдельных индивидов, но никогда не способен эффективно действовать против лидеров ядерных держав или членов Совета Безопасности. Из трибунала, борющегося с абсолютным злом, он превратился в суд для слабых и проигравших.
Здание Международного уголовного суда в Гааге, Нидерланды, 12 марта 2025 года. Фото: Bart Maat / EPA
Речь идет не просто о дисфункции международных институтов. Перед нами системный срыв доверия. Если институты международного порядка не могут быть применимы ко всем без исключения, они перестают быть универсальными. А если они не универсальны — их можно не признавать.
Идея универсальной ответственности — та, что возникла после Нюрнберга, — сегодня исчезает. Не потому, что люди забыли Холокост или не понимают важности сдержек и противовесов. А потому, что никто не может эту универсальность реализовать на практике. Никто — ни отдельная страна, ни международный орган, — не обладает достаточной легитимностью и силой, чтобы говорить: «Так нельзя», — и быть услышанным всеми.
Пока международные институты парализованы, мир движется по инерции. Инерция эта ведет не к универсальной справедливости — а к универсальному цинизму.
Политическая субъектность — это способность человека быть не просто участником выборов, а действующим актором политического процесса: выдвигать требования, влиять на решения, сопротивляться разрушению норм. Сегодня эта способность стремительно исчезает — и не только в авторитарных государствах, но и в странах с устойчивыми демократическими институтами.
Всё больше людей в мире живут в условиях, когда решения, определяющие их судьбу, принимаются без их участия. Они превращаются в зрителей — за новостной лентой, за парламентскими заседаниями, за войнами — даже если эти войны разворачиваются от их имени.
Граждане России не могут остановить или даже публично обсудить полномасштабную агрессию, развязанную их страной против Украины. Любое несогласие карается репрессиями, независимые медиа уничтожены, протест лишен организованного голоса.
Граждане США не в состоянии ограничить стремление Дональда Трампа, вернувшегося к власти, к демонтажу системы сдержек и противовесов. Он игнорирует решения судов, атакует независимые университеты и СМИ, парализует работу федеральных агентств и институций, формируя альтернативную вертикаль власти под лозунгом «воля народа — это я».
Граждан Израиля никто не спрашивал, хотят ли они нанесения ударов по ядерной инфраструктуре Ирана. Решение было принято на уровне политического и военного руководства, а уже затем обосновано в медиаполе — как необходимое, рациональное, патриотическое.
Граждане Ирана не способны повлиять на курс, который ведет страну к изоляции и внешнеполитической агрессии. Политические институты закрыты, выборы контролируются, религиозная верхушка принимает решения вне демократической процедуры. Ни один голос не может изменить стремление правительства уничтожить Израиль или расширить влияние в регионе.
Во всех этих примерах — от США до Ирана, от России до Израиля — национальная воля подменяется государственной директивой, а согласие общества — машиной пропаганды. Возникает иллюзия поддержки: статистика, опросы, лозунги. Но это не согласие, а его имитация: когда выбор отсутствует, а любое несогласие воспринимается как угроза.
Одновременно происходит нормализация силы как универсального метода. Ультраправые и авторитарные лидеры — Трамп, Орбан, Эрдоган, Путин и другие — предлагают простые решения в ответ на сложные вызовы. Их нарратив: «Я беру на себя ответственность, не боюсь действовать, иду вперед, несмотря ни на что». Это кажется решительным и мужественным, но в реальности подменяет диалог — приказом, а участие — повиновением.
Эти настроения усиливаются благодаря растущей популярности технократических автократий: Китая, Саудовской Аравии, ОАЭ. В них свобода вообще не входит в социальный контракт. Вместо свободы — стабильность, экономический рост, цифровой комфорт. Общество контролируется технологиями, управляется алгоритмами, политические дискуссии не нужны. Человек становится винтиком: прозрачным, отслеживаемым, управляемым.
Всё это разрушает веру в демократию как универсальную ценность. Ранее она воспринималась как единственный легитимный путь развития. Теперь ее всё чаще представляют как неэффективную, хаотичную, уязвимую перед внешними угрозами и внутренними расколами. Ее вытесняют новые формы власти: централизованные, молчаливые, «безопасные» — но исключающие участие.
Если тенденция сохранится, роль гражданина окончательно сведется к эпизодическим жестам — протесту, голосованию, петиции — которые ничего не меняют. А решения по-прежнему будут принимать те, кто считает себя единственными носителями политической воли.
Участники антивоенной демонстрации в Лос-Анджелесе, Калифорния, США, 21 июня 2025 года. Фото: David Swanson / Reuters / Scanpix / LETA
На фоне разрушения институтов и кризиса доверия к демократии всё чаще побеждает соблазн простого и быстрого решения. Когда права не защищены, а диалог не работает, усиливается настрой «ударить первым», «не слушать либералов» — риторика, рассчитанная на эмоции, не на разум. Она обещает ясность, но разрушает механизм участия.
Избрание Дональда Трампа на второй срок стало сигналом начала нового времени. Это эпоха, в которой приказ заменяет обсуждение, независимый суд воспринимается как угроза политической воле, университет становится врагом государства, дипломатия рассматривается как проявление слабости, а компромисс как предательство. Трамп, действуя в рамках устоявшихся институтов, системно подрывает их: игнорирование судебных решений, атаки на СМИ и университеты, создание параллельной вертикали власти — всё под лозунгами «великих перемен» и «национального величия».
Но этот тренд существует не только в США. По всему миру он проявляется у других лидеров: от Эрдогана в Турции до Хавьера Милея в Аргентине, от Орбана и Нетаньяху до Путина.
Эти лидеры предлагают четкую сделку: «Откажитесь от сложности — получите порядок».
Вместо диалога — сила. Вместо сомнения — вера. Вместо участия — повиновение.
Этот поворот — не временный сбой, а симптом системного процесса: эрозии институтов, разочарования в либеральной модели и усталости от глобальной неопределенности. Эту динамику подпитывают медиа, настроенные на конфликты, и технологии, позволяющие отслеживать и манипулировать общественным мнением. И если этот тренд продолжится, демократия не просто будет ослаблена — она станет избыточной.
На протяжении десятилетий демократия представлялась идеалом — не только политическим, но и моральным. Она ассоциировалась с правами человека, верховенством закона, свободой прессы, независимым судом и правом граждан на участие в принятии решений. Но сегодня, впервые за послевоенное время, этот идеал теряет статус желанного. И не только в странах с авторитарным уклоном — но и в тех, кто еще недавно гордо называл себя «оплотами демократии».
Правозащитная организация Freedom House в течение 19 лет подряд фиксирует глобальное снижение уровня политических прав и гражданских свобод. Исследовательский институт V-Dem в 2025 году публикует доклад, в котором подчеркивается: число государств, движущихся в сторону автократии, превышает число стран, усиливающих демократию. Pew Research Center показывает, что недовольство качеством работы демократических институтов растет даже среди граждан развитых стран. Всё чаще демократию называют не формой власти, обеспечивающей свободу, а системой, порождающей нестабильность, паралич и бесконечную борьбу интересов. В 24 странах, охваченных последним опросом Pew, более половины граждан считают, что демократия «плохо справляется» со своими задачами. А в некоторых странах Европы этот показатель приближается к 70%.
Причины очевидны. Демократия — это медленно. Это сложно. Это всегда связано с компромиссами, в которых не бывает победителей. И на фоне глобальных кризисов — от эпидемий до войн — она начинает восприниматься как роскошь, которую нельзя себе позволить.
На смену приходит новая модель: авторитарная технократия. Государство, где безопасность важнее свободы. Где решения принимают не граждане, а алгоритмы. Где экономический рост сопровождается цифровым контролем и исчезновением политических альтернатив.
В Китае эта модель уже достигла зрелости: десятки миллионов камер наблюдения, баллы социального рейтинга, автоматическое «профилирование» граждан. В Сингапуре — экономическая эффективность в обмен на доминирование одной партии и ограничения на политические свободы. В ОАЭ — инвестиции в инфраструктуру, искусственный интеллект, «умные города» и полный контроль за публичной жизнью.
И главное: эта модель не вызывает отторжения у граждан. Напротив — она всё чаще воспринимается как рациональная альтернатива.
Свобода мнений кажется абстрактной. Право на участие в политике — символическим. А контроль — удобным.
Парадокс XXI века в том, что люди добровольно отказываются от политических прав в обмен на стабильность, удобство и предсказуемость. Это не деспотия прежнего типа — это новая, высокотехнологичная форма неучастия. Когда протест не запрещен — а просто никому не нужен. Когда выбор есть — но только между допустимыми опциями. Когда алгоритм знает тебя лучше, чем ты сам, — и заранее подскажет, что ты хочешь.
В такой системе демократия перестает быть мечтой. Она становится либо утомительной процедурой, либо привилегией — всё менее доступной большинству. И если раньше авторитаризм нуждался в оправдании, то теперь оправдание нужно демократии.
Полицейские задерживают участника митинга после объявления итогов голосования по поправкам к Конституции РФ на Пушкинской площади в Москве, 15 июля 2020 года. Фото: Юрий Кочетков / EPA
Когда рушатся универсальные правовые рамки, исчезает не только механизм контроля, но и сама идея предсказуемости. В таком мире любой, обладающий достаточной военной, технологической или экономической силой, обретает свободу действовать, как будто он не связан ничем, — кроме собственной воли.
Применение силы перестает быть исключением и становится нормой. Она больше не ограничивается законом — она и есть закон. Международное право, построенное на послевоенном консенсусе о недопустимости агрессии, больше не удерживает государства в рамках. Они больше не считают себя участниками общей нормативной системы, а всё чаще — автономными акторами, которые решают: что позволено — тому, кто может.
Как писал Карл фон Клаузевиц в трактате «О войне»: «Война есть продолжение политики иными средствами». Эта фраза, родившаяся в XIX веке, в XXI становится не комментарием, а инструкцией. Политика больше не ограничивает силу — наоборот, она оформляет и легитимирует ее.
Именно поэтому Россия объясняет захват территории «правом на защиту», США и их союзники действуют в Сирии без согласия местных властей, а Израиль наносит удары по Ирану, не спрашивая ни международное сообщество, ни собственных граждан.
Эти действия — вне зависимости от их морали или политической симпатии — вписываются в одну и ту же схему. Сила подменяет норму. Политическое насилие приобретает статус допустимого инструмента. Суверенитет становится относительным, если тебя можно победить.
А нас как наблюдателей всё чаще ставят перед свершившимся фактом, без права на голос, но с обязанностью признать реальность.
Мир 2025 года — это не мир без норм. Это мир, в котором нормы больше не обязывают. Институты больше не действуют. А сила вновь становится основанием легитимности.
Это не эмоциональный приговор. Это — аналитическое описание положения дел. Мы больше не живем в системе, где право обладает универсальной обязательностью. Его претензия на всеобщность подорвана практикой: государства нарушают нормы, игнорируют решения судов, манипулируют международным правом как инструментом давления. Но главное — даже там, где нормы формально соблюдаются, они всё чаще не воспринимаются как справедливые.
Принцип «по закону — значит правильно» больше не работает. Законы — особенно международные — больше не воспринимаются как выражение всеобщей воли. И если раньше нарушение норм подрывало доверие к государству, то теперь — к самим нормам. Мы оказались в точке, где сама идея «жизни по правилам» требует нового обоснования. Уже недостаточно просто апеллировать к праву — оно должно быть легитимным, признанным как морально обоснованное, а не навязанное. Без этого оно не фреймворк, а декорация.
Но как вернуть легитимность нормам? Это вопрос не юридический и не технологический — это вопрос политический и этический. Право без признания — это пустая оболочка. А оболочка слишком легко становится оболочкой силы.
И здесь возникает ключевой вызов: каковы моральные основания нового международного порядка? На чём может строиться доверие между государствами, если не на страхе и не на шантаже? Какая общая рамка еще может быть выстроена, если вера в универсализм разрушена, а язык солидарности обесценен?
Ответ, если он существует, — в политических силах и человеческих субъектах, которых не устраивает правление грубой силы. Тех, кто страдает от нее, кто не может реализовать свои интересы в мире, где сила важнее справедливости. Новая легитимность может родиться только снизу — от тех, кто больше не хочет быть объектом чужих решений.
Потому что сегодня человек — уже не субъект международной системы. Он становится объектом ее побочного действия.
Объектом решений, в которых он не участвовал, но за которые он будет расплачиваться. Он больше не автор политического порядка — он его заложник.
Если не появится новая рамка, новая система ответственности, новая идея глобального коллективного — то логика разрушения станет логикой мира. Будущее будет решаться не в залах заседаний, а на передовой. Не словами — а баллистикой. Не гражданами — а государствами, лишенными обратной связи.
Такова цена мира после справедливости. И вопрос не в том, как мы сюда пришли. А в том, есть ли еще те, кто способен найти выход.
Редакция может не разделять мнение автора.
Игорь Мартынюк (в центре), отец погибших в результате российского ракетного удара троих детей, скорбит во время церемонии прощания в Коростышеве, Житомирская область, 28 мая 2025 года. Фото: Andrew Kravchenko / EPA
{{subtitle}}
{{/subtitle}}