«Война, от которой я бежал в 2015 году, пришла ко мне снова»

Донецк, начало войны и оккупации

2014 год мы с родителями встретили в Донецке. Я как сейчас помню, мне 14 лет, я ехал из музыкальной школы. Проезжаю мимо площади Ленина, а там негде яблоку упасть. Собрались какие-то непонятные люди, вывесили триколоры, плакаты «Собираем Восточный фронт». Тогда я еще не понимал, что происходит. Суть того, что на самом деле произошло, я уже понял, когда танки с этими триколорами начали кататься по улице Набережная. Честно говоря, кроме слов «ну офигеть», у меня других мыслей не было. Потом появился вопрос «А куда они едут?» Быстро стало понятно, что они едут наших стрелять.

Родители говорили со мной об этом простыми фразами, так, чтобы ребенок мог понять, что в стране наступает война: «Будет страшно, возможно, нам придется бежать когда-то». Страшно действительно было из-за боевых действий и взрывов. Первые месяцы население массово свалило из Донецка. Город, в котором раньше кипела жизнь, напоминал вымершую цивилизацию. Вот идешь по улице, а людей нет. Но мы оставались в городе, так решили родители не в присутствии детей.

Первого сентября в моей школе №9 выступал сам Захарченко (так называемый «председатель совета министров» группировки «ДНР» в 2014–2018 годах. В Украине признан террористом. — Прим. ред.). Стоял, толкал речи о «молодой республике», о «Новороссии», о том, как будем подниматься. А я стоял и думал: «Вася, кто ты такой? Какая нахрен Новороссия?»

У меня от этой пропаганды была такая прививка от родителей. Благодаря им я понимал, что это война, что нам не «помогают», а нас оккупируют. Дома мы в основном смотрели украинское телевидение. Там мы узнавали, что происходит, в целом. Потом в Донецке начали избавляться от украинского ТВ: некоторые каналы еще оставались, но уже понемногу их начинали вытеснять российские. Люди тогда боялись где-то рассказывать о своих политических взглядах. Мы все жили в страхе. О чём-то проукраинском я мог говорить только дома с родителями. Сразу они говорили мне, чтобы я молчал обо всём, что мы обсуждаем дома. Они говорили, что если ребенок где-то что-то скажет, то завтра за его родителями придут — и всё, до свидания.

Среди детей начинало распространяться, что «сюда едут бандеровцы нас стрелять». А я слово «бандеровцы» вообще не знал, услышал его тогда первый раз. Вокруг меня всё время об этом говорили. Оккупанты начинали поощрять молодежные движения, многие туда шли. Начались все эти истории о распятых мальчиках в трусиках. Все мои ровесники были либо аполитичны, либо открыто сепаратистские. Так или иначе, в мою детскую голову вся эта пропаганда начинала просачиваться.

Осенью 2015 года родители сказали, что мы будем выезжать к родственникам в Мариуполь. Они говорили, что город уже не наш, мне надо нормальное образование получать и вообще там будет безопаснее. В определенный момент у меня появлялась мысль: «Нафиг мы вообще куда-то будем ехать, здесь всё хорошо». В октябре мы поехали. По пути я немного боялся. У меня с самого детства была игрушка, плюшевый трицератопс маленький (вид динозавров. — Прим. ред.), я его обнимал и мне становилось спокойно, если были какие-то тревожные мысли, они меня отпускали. Я сидел, с ней обнявшись в машине, и молил Бога, чтобы всё прошло нормально. Собственно, так и случилось. Я с ним не расставался до самой полномасштабки, на самом деле. К сожалению, он сейчас похоронен где-то в Мариуполе под завалами в моей комнате. Я еще недавно о нём вспоминал, аж на слезу немного пробило. Думаешь, блин, мне бы эту игрушку сейчас, потом вспоминаешь, что мне 24, я военный.

Проехали мы без приключений и на первом же блокпосту раздается мой крик «Слава Украине!». Как только мы заехали на территорию, подконтрольную Украине, меня уже сразу попустило. Я понял, что все мысли о том, что можно остаться в Донецке, — это последствия пропаганды во мне говорили. Я еще долго ходил, думал: «Фу, блин, как я вообще о таком мог думать». Я считаю, что меня вовремя вывезли из оккупации.

Мариуполь. Жизнь до большой войны

В Мариуполе были родственники, которые нас сначала приняли. Потом у нас с ними возник конфликт, родственники эти оказались, к сожалению, пророссийскими. 

Учителя пытались как-то остановить детей, а именно учитель истории и учитель физкультуры. Именно эти два мужика реально делали вещи. Дядька-историк, который и правоведение преподавал, и историю, сам по себе был проукраинский, с мозгами в голове. Я делился с ним переживаниями, мыслями.

Из-за моего детского ПТСР, моей неопределенности в мире, а также рокерских замашек музыканта и ультраправых взглядов, которые появились из-за того, что меня дразнили за мою любовь к Украине и родному языку, я не очень много общался с другими подростками. Я сам по себе был таким фриком. Внутри была такая злоба: Мариуполь был украинским городом, но здесь не очень понимали, что такое война, и спокойно говорили на русском. Я видел, к чему это может привести, я злился. Я очень захотел воевать. Я хотел снова быть дома, но чтобы это была Украина, я хотел освободить оккупированные территории и истребить полностью всю эту скверну с моей земли. У меня было достаточно знакомых военнослужащих, которые мне говорили, что оно мне не нужно. Эта война переросла в локальные окопные перестрелки.

Меня бросало всюду, я пытался находить приятелей, друзей, единомышленников. Со временем связался с такими людьми, у которых нормально было в компании употреблять алкоголь, наркотики. Лет с семнадцати и до двадцати был мой такой самый конченый период в жизни, о котором я реально больше всего жалею. За тот период я много потерял возможностей, много отношений с людьми.

Но я вовремя остепенился, рядом оказались верные друзья, которые меня приняли таким, какой я есть. Они меня тоже гоняли, но чтобы я одумался и начал что-то менять в этой жизни. Уже начиная со второй половины 2020 года, я понемногу начинал себя вытягивать, я понял, что если я не начну что-то делать для себя, для собственного развития, я никогда ничего не сделаю для того, чтобы всё это дерьмо прогнать из моей страны. В 2021 году поступаю в университет, который успел бросить, на славянскую филологию и начал работать.

Начало войны, плен, первые пытки

14 февраля 2022 года я после работы прихожу домой, отец мне такой: а тебе повестка. Думаю: я же на дневной форме учусь, какая нахрен повестка. Посмотрел, положил ее, думаю, пусть лежит до лучших времен. А эти лучшие времена наступили очень быстро. Война, от которой я убегал в 2015 году, пришла ко мне снова. Куда я уже бежать буду? 26 февраля я поехал в военкомат на, пожалуй, единственном на тот момент рабочем такси. На тот момент уже микрорайон Восточный обстреливался, то есть туда никто не ездил. Приехал таксист с нарушением слуха и зрения, я это навсегда запомню. Приехал в военкомат, говорю: пацаны, принимайте родину защищать. Я попал в ТРО, 107-й отдельный батальон. Я не могу сказать, что я там чего-то героического наделал: у меня даже срочной службы за спиной не было.

Было капец как шумно. Нас отправили на усиление охраны, потом на завод Ильича, там госпиталь был. Я верил, что наши где-то прорвутся, всё будет хорошо. Но быстро стало понятно, что подмоги ждать неоткуда. Я, как и ряд других людей, решил прорываться из окружения. Я был после контузии, еще у меня несколько дней подряд, особенно перед прорывом, была температура 40–41. Я был максимально дезориентирован. Мы начали выезжать с завода, по нам начало работать тупо всё. 

В то время вся жизнь перед лицом пронеслась.

Я старался выставлять себя максимально аполитичным дурачком. Типа у меня из интересов только пиво попить, на гитаре играть, в АТБ работать. Нас привезли в комендатуру куда-то, взяли мой телефон и восстановили удаленные файлы. А там у меня была и литература интересная, и националистическая символика. После этого по комендатуре этой я летал, мне насыпали и по спине, и по ребрам, и по голове, и по ногам. Плотно меня познакомили там с тапиком. Это военно-полевой телефон, который они используют для пыток электротоком.

Они пытались из меня выбить какую-то информацию, я пытался говорить, что я ничего не знаю, но кто меня слушал. Пришлось ответить и за Мариуполь, и за Донецк, и за Донбасс, и за Бандеру, и за Шухевича, и за Гитлера. Я валялся и пускал слюни, просто надеялся, чтобы всё просто закончилось. Меня к стенке уже поставили, хотели в расход пустить, но вовремя выбежал их командир, начал кричать о том, сколько их людей в плену сидит, что нельзя убивать пленных, это в обменный фонд пойдет.

Вечером 20 апреля нас вывезли в Донецк на гауптвахту. Меня на «приемке» немного пожалели, хотя пару подзатыльников я как донецкий получил. Просто я начал раздеваться, и они увидели, что у меня на теле живого места нет, я после комендатуры весь синий был. Там у нас были отдельные камеры. Бывало такое, что кто-то подходит к камере, открывает дверь и забирает человека. Потом только слышали удары, крики, треск электрошокера, тапика этого. Меня тоже так забирали. Тапик — такая реально страшная вещь, это очень жесткая боль, от которой спазмирует всё тело, перехватывает дух, ты не можешь даже нормально вдохнуть.

Потом меня несколько раз вытаскивали на допросы, там я ближе познакомился с таким явлением, как ПР-73. Это резиновая палка. ФСБшники на мою донецкую прописку не обращали внимания, но когда я был у местных, это был ужас. Со мной они из-за того, что я сам из Донецка, были очень жестоки. Они интересовались: как так получилось, что ты из Донецка в Украину сбежал, а потом против своих же пошел воевать. На самом деле это очень страшно, потому что сейчас очень много детей выросло на этой пропаганде, уже выросло целое поколение. Особенно я это понял, когда меня били шкеты по 18 лет. Я смотрел на их поведение, на манеру общения, и понимал, что это такие беспризорники, которые тоже скорее всего с запущенным ПТСР, они выросли в таких условиях. Они обвиняют во всём Украину, хотя должны обвинять своих родителей, которые выбрали для них такое существование.

Внутри у меня творился лютый беспорядок, бывала апатия, бывал страх, что я ничего не смогу сделать, чтобы освободить мой дом. У меня в определенный момент прострелила мысль заморить себя голодом. Потом я такой: я не Надежда Савченко, я не такой известный. Меня где-то в посадке закопают просто, а потом скажут, что не было такого. Это вот просто был шаг отчаяния, это мог быть мой такой жест, чтобы обратили внимание на пленных, что нас надо вытаскивать. После этих мыслей я каждый день пытался думать о том, что рано или поздно меня поменяют, я здоровье восстановлю — и обратно воевать. После 2022 года война для меня стала смыслом жизни. Пока не освободится моя земля, я не остановлюсь.

На этой гауптвахте мы были два с половиной месяца. Дальше нас перевезли в Еленовку. Мы приехали туда в тот период, когда заехал «Азов», на нас особо не обращали внимание. Нас там разбросали по баракам, я был со своей компанией, которая была еще на гауптвахте. Мы уже понемногу объединялись, пытались общаться между собой. Между нами, из рук в руки, ходила Библия. О Боге я никогда не забывал, хотя было пару моментов, когда я отчаивался. Именно в Еленовке у меня было время наконец Библию прочитать и о Боге подумать. Я просто начал для себя там ответы искать. Это мне очень помогло пережить плен. На сегодня я могу сказать, что я верующий человек, но я никому ничего не навязываю.

Колонии в Донецкой области

28 июля меня и других ребят вывозят из Еленовки. Ночью с 28 на 29 происходит этот теракт. На следующий день нам начали говорить, что это наши сделали. Надо быть дегенератом, чтобы поверить в такую картину. Мы пытались у конвоиров узнать, куда мы едем, но нам не говорили. Куда-то приехали, видим — это колония в Горловке. Залез в воронок такой здоровый дядя и говорит: «Слушайте сюда, вам повезло, спецназ уехал. Но всё равно крепитесь». Далее мы по одному выпрыгиваем из автозака, дальше на землю, четко выкрикиваем свою фамилию и становимся на растяжку возле автозака. 

Мне, слава Богу, ничего не сломали, но мягких тканей понабивали нормально так, от пяток и до шеи.

Нас завезли на территорию колонии, мы прошли «коридор смерти» так называемый. Там по нам прилетало всё, что только можно: и ПР-ы, и шокеры, и руки, и ноги, и палки. Первое время нас там вообще перебивали жестко. Но ты привыкаешь к пыткам. Уже такой спортивный интерес появляется — сколько выдержишь? Со временем администрация уже начинала просто к нам привыкать, трогали меньше. И мы со временем как бы адаптировались. Меня били, но уже не за то, что я донецкий. Уже никто не вспоминал о том, что нашли у меня в телефоне. Это мне очень сильно облегчило участь. В смысле, пытки продолжились, но уже по другому поводу. Я пытался делать какой-то спорт, но физические упражнения были запрещены. Я всё равно делал — надо было куда-то агрессию девать и просто держать себя в форме. Когда меня ловили на этом, отправляли на вахту. Там я получал и ногами, и руками, и шокерами за это.

Время шло, понемногу я стал более такой апатичный, я принял эту реальность такой, какая она есть. Я себя уже понемногу настраивал, что, возможно, придется просидеть и год, и пять, и десять, возможно, и еще больше. Психика просто спрятала примеры нормальной жизни. Я себе установку сделал, что я не буду думать о том, что мне недоступно. Меня держала моя вера в то, что я вернусь к борьбе, буду бороться за свободу моей нации.

В Горловке я был почти два года, с 28 июля 2022-го по 20 июня 2024-го. 20 июня нас очень быстро собрали, всю колонию, потому что колонию начали обстреливать. Нас перевезли в Торез. Там не было жестко на «приемке». Позже приехал дагестанский спецназ, познакомившийся с нами еще в Горловке. Они научили местную администрацию, как с нами обращаться. Вот тогда мы постоянно стали ходить буквой Г. Мы быстро научились бегать в форме буквы Г и с руками за спиной. Пока ты бежишь, тебя бьют по спине, и так каждый день. Затем они начали выделять азовцев. Немного стало, скажем так, полегче, но не азовцам. Таким образом и жили, просто ждали, когда всё кончится. Но я был там недолго.

Обмен и жизнь после него

16 июля 2024 года из моего барака собирают несколько человек вместе, меня тоже. Нас загнали в такое непонятное помещение, там нас обшмонали. Мы сидим и ломаем головы, к чему этот шмон? Я себя настраивал на негатив, что я не буду ждать чего-нибудь хорошего, чтобы потом не разочароваться. Мы куда-то выезжаем, мы не знаем, куда. В этом автозаке был просто долбаный ад. 

Я почувствовал онемение тела: ты уже не контролируешь свои конечности, тебя начинает парализовать, ты пытаешься вдохнуть, но ты не можешь этого сделать. Меня пару раз в приступы бросало, я начинал головой биться, кричать: «Выпустите меня!» Сам от себя не ожидал такой реакции. В таких условиях мы были около семи часов. Конвоиры, вопреки инструкциям, пытались нам попить дать. Когда мы туда приехали, меня конвоир просто выносил на руках. Я увидел аэродром и подумал: блин, отвезут нас сейчас куда-нибудь в Сибирь и забьют там нахрен. Но с аэродрома мы приехали на Воронеж, я тогда полетел впервые на самолете. Не думал, что оно будет так. Дальше мы снова едем, нам уже говорят, что мы скоро будем дома. Я, конечно, не верю.

Остановились где-то, у нас на глазах скотч, мы не знаем, где мы. Только когда остановились, нам сказали его снять. В автобус зашел кто-то в камуфляже и говорит: «Ребята, слава Украине, вы дома!» Выходим мы из автобусов, нас встречают с камерами, с флагами, со всем на свете. Я просто поднимаю вверх флаг и начинаю кричать: «Слава Украине! Слава нации!» Когда я понял, что меня за это не бьют, то начал осознавать, что всё это не сон. У меня слезы, я на колени упал, завернутый во флаг.

В первые сутки я наконец смог попить кофе. Одно на другое наложилось и, как результат, я трое суток просто не мог уснуть. Я не мог телефон выпустить из руки, листал-листал. У меня очень долго оставался такой бзик в голове, что на самом деле всё это нереально, в любой момент эта реальность может оборваться, я снова окажусь там. У меня анорексия, общее истощение организма. До полномасштабки я весил 75 килограммов примерно, после обмена — 65, а у меня рост 176. У меня артроз обоих колен, травматолог мне сказал: готовься, лет через 10 придется колени менять. Еще у меня упало зрение, потом спину надо лечить. Я уже немного начал спортом заниматься.

Сейчас я понемногу лечусь в психбольнице, это часть реабилитации после плена. Сейчас у меня главная забота — это спорт, физиология, разработка проблемных участков моего тела, которые у меня в основном пострадали. У меня много идей, но у меня проблема с сосредоточением внимания, особенно после побоев, контузий, всего этого, через что я прошел. Сейчас даже проблематично книги читать. Я где-то хожу, рассматриваю небо, деревья, дома — всё вокруг себя. Как малыши познают мир, так и я сейчас хожу, смотрю вокруг себя и радуюсь жизни просто.

Мне тяжело видеть гражданских, я очень тяжело переношу любую информацию об уклонистах, не могу не злиться на людей, которые живут так, будто войны нет. Я даже со священником говорил на эту тему. Я говорю: я понимаю, что ненавидеть людей — это грех, но я не могу. Он говорит: на самом деле очень трудно научиться хотя бы не ненавидеть людей, не говоря уже о любви. Я пытаюсь думать об этом.

Иногда меня торкает так, что я хочу прямо сейчас поехать обычным стрелком на фронт. Но начинает включаться здравый смысл, надо учиться воевать. Пока что я отдыхаю душой и телом, понемногу восстанавливаюсь, строю уже более конкретные планы. После реабилитации я вернусь на фронт, я хочу, чтобы моя страна была свободной.

Катерина Белоус